Выдающиеся максималисты

В начале семидесятых люди, принадлежавшие к интеллектуальной элите в Советском Союзе, переживали духовное возрождение. Этому очень удивлялись на Западе, зная о производимой огромной работе по промыванию мозгов граждан, да еще при отсутствии какой-либо христианской литературы, прежде всего - Евангелия. Ответ одного русского эмигранта был предельно прост: «Власти, - сказал он, - забыли изъять произведения Толстого и Достоевского, самые совершенные проявления веры нашего времени».

Меня всегда поражало стремление европейцев, американцев, японцев изучить русский язык, чтобы затем прочитать произведения Толстого и Достоевского в подлиннике. Что побуждало их браться за этот нелегкий труд (ведь русский язык далеко не самый простой)? Почему именно Толстой и Достоевский?

Ответ я нашла у американского журналиста Филиппа Янси, хорошо знакомого с различными направлениями современной теологии. «Благодаря работам двух русских романистов девятнадцатого века я обрел собственное видение Нагорной Проповеди и ее мозаики закона и милости».

Толстой учит глубокому уважению к непреклонному Божьему идеалу. Нравственные принципы, которые Толстой нашел в Евангелии, захватили его, подобно пламени, хотя попытки жить по ним и закончились, в конечном счете, неудачей. Толстой стремился к буквальному следованию Нагорной проповеди, и это рвение вскоре заставило его самого и его семью чувствовать себя жертвами этих поисков святости.

Его дневники содержат описание множества ссор между Толстым и его семьей, но гораздо больше - между Толстым и им самим. Пытаясь достичь совершенства, он постоянно изобретал новые списки правил. Он бросил охотиться, курить, пить и отказался от мяса. Он разработал «Правила для эмоциональной воли», «Правила для развития возвышенных чувств и вытеснения низменных». Однако так и не смог достичь необходимой самодисциплины, чтобы следовать этим правилам.

«В нем так мало неподдельной теплоты, его доброта исходит не из его сердца, а, скорее, из его принципов… За все тридцать два года он не подал своему ребенку глоток воды и не посидел у его постели, чтобы дать мне возможность отдохнуть немного от всех моих трудов», – это слова его жены.

С другой стороны, невозможно остаться равнодушным к человеку, который был готов освободить слуг и отказаться от своих страстей, просто подчиняясь заповедям Христа. Если бы только он смог жить в соответствии с этими идеалами! Если бы только каждый из нас мог сделать это...

Лев Толстой был глубоко несчастным человеком. Когда он писал о своей вере или пытался преодолеть эту веру, разрыв между реальностью и идеалом преследовал его по пятам. Он был слишком честен для самообмана.

«Критикуйте меня, я сам это делаю, но критикуйте меня, не тот путь, которому я следую и который я указываю всем, кто спрашивает меня, где он, по моему мнению, пролегает. Если я знаю дорогу домой и иду по ней пьяным, становится ли этот путь менее правильным оттого, что я шатаюсь из стороны в сторону! Если это неправильный путь, то покажите мне другой, но если я колеблюсь и сбиваюсь с пути, вы должны помочь мне, вы должны показать мне верный путь так же, как я готов поддержать вас». Как лосось на нерест, он всю жизнь пробирался против течения, и в конце концов обессилел от морального истощения...

В то время как Толстой разрабатывал аскетические пути самосовершенствования, другой русский писатель периодически подрывал здоровье алкоголем и испытывал свою удачу в азартных играх. Федор Достоевский делал много ошибок, писал темные и мрачные романы, но в них всегда красной нитью проходила тема милости и прощения.

Еще в молодости Достоевский переживает настоящее воскрешение. За принадлежность к мятежной группе против царя Николая I он был приговорен к смертной казни. В самый последний момент, когда прозвучал приказ: «Готовсь! Целься!», галопом прискакал всадник с заранее подготовленным посланием от царя: он смягчает наказание и заменяет смертную казнь каторжными работами.

Это событие заставило Достоевского посмотреть в глаза смерти, и с этого момента жизнь приобрела для него ни с чем не сравнимую ценность. Когда он сел на арестантский поезд, идущий в Сибирь, одна набожная женщина протянула ему Новый Завет, единственную книгу, которую разрешалось читать в тюрьме. После постигших его потрясений он с особым усердием стал изучать Новый Завет, и скоро Иисус стал для него дороже всего на свете.

Тюрьма дала Достоевскому и еще кое-что. Он был вынужден жить бок о бок с ворами, убийцами и крестьянами-пьяницами. Его идеалистические взгляды на врожденную доброту человеческой натуры потерпели фиаско в столкновении с неискоренимым злом, которое он нашел в своих сокамерниках. Однако со временем он заметил и искру Божию даже в самых безнадежных заключенных.

В романах Достоевского встречаешься с благодатью. В «Братьях Карамазовых» в ответ на горькие слова брата Ивана о неудачах и бедствиях человеческого рода, набожный Алексей отвечает: «У меня нет ответа на проблему зла, но я знаю любовь».

Достоевский понял сам и донес до каждого из нас, как преодолеть разрыв между высокими идеалами Евангелия и удручающей реальностью нашего душевного состояния: признать тот факт, что мы не соответствуем этим идеалам, но мы и не можем им соответствовать. Толстой наполовину понимал это: все, что позволяет мне считать: «В конце концов, я достиг», - все это есть жестокий обман. Вторую половину понял Достоевский: все, что заставляет меня сомневаться во всепрощающей любви Божией, также есть жестокий обман. Никто - ни Толстой, ни Франциск Ассизский, ни мать Тереза - никто полностью не исполнил заповеди Евангелия. Хотя они и стремились к этому всем сердцем, и отличались от других этим стремлением, наполненным внутренней силой.

Мы – отчаявшиеся, и это, на самом деле, единственное состояние, в котором может находиться человеческое существо, которое хочет познать Бога. Стремясь быть праведными, мы зачастую терпим фиаско, разочаровываемся, начинаем заново... Сорвавшись с высот абсолютного Идеала, нам некуда приземлиться, кроме как в спасительные сети абсолютной Благодати.