Честертон - эксцентричный ангел

29 мая 2004г. исполнилось 130 лет со дня рождения писателя.

«Не так давно, летним вечером, спокойно озирая мою незаслуженно счастливую жизнь, я прикинул, что совершил не менее пятидесяти трех убийств и спрятал добрую сотню трупов…» Так начал последнюю главу автобиографии Гилберт Кийт Честертон, классик детективного жанра. Правда, прославившие его истории об отце Брауне он начал писать почти случайно, и сам считал их далеко не главной частью своего творчества. Помимо этого, он – автор эксцентричных романов и рассказов, журналист, изменивший подход к журналистике (во всяком случае, под его влиянием газеты стали гораздо менее скучными), а еще – христианский мыслитель и апологет, названный после смерти «защитником веры» и «рыцарем Святого Духа».

Не совсем обычно для автора популярных детективов! Впрочем, у Честертона ярких особенностей и странностей хватило бы на троих. Когда-то директор школы Сэнт-Полз, в которую закончил будущий писатель, сказал обеспокоенной его странностями матери: «Шесть футов гения. Лелейте его, миссис Честертон, лелейте его!» А позже один из его современников писал: «Почти все заурядны по сравнению с ним».

«Незаурядность» начиналась с внешности: Честертона называли «Человек-гора» из-за высокого роста и полноты. При этом он, например, радовался, если приходилось (с его-то комплекцией!) ловить унесенную ветром шляпу – как же, ведь это доставляет столько веселья уличным мальчишкам! Честертон нередко попадал в нелепые ситуации и обожал смеяться над собой. Он считал детство главной частью жизни, а игру – самым важным видом человеческой деятельности, и, конечно, с упоением играл с детьми. А в спортивной игре, по его мнению, нужно стремиться к проигрышу – этим ты доказываешь, что твоя любовь к спорту бескорыстна.

О рассеянности Честертона ходили анекдоты – например, рассказывали, что однажды он прислал жене в Лондон телеграмму: «Нахожусь в Маркет Харборо. Где я должен быть?» А самым верным способом успеть на поезд, по его мнению, было опоздать на предыдущий. Писал он очень много (если собрать все вместе, выйдет добрая сотня томов), причем часто в совершенно неподходящих местах – даже на улице, используя вместо письменного стола ближайшую стену.

В его книгах происходят удивительные вещи – один его герой сражается с целым городом, защищая от сноса родную улочку, другой периодически женится на собственной жене, третий поджигает реку, четвертый строит вполне осязаемый воздушный замок, пятый становится «карманником наоборот»: не ворует деньги, а кладет их в карманы бедняков...

Нам, избалованным людям ХХI века, привыкшим потреблять удивление большими ложками, возможно, больше всего понравится его оригинальный взгляд на вещи и исторические события. Например, «мрачное Средневековье» Честертон считал совершенно необходимой частью истории – своеобразной епитимьей, постом, очистившим Европу от остатков язычества. Или взять Пунические войны. Помню, еще в школе для меня было загадкой дикарское стремление римлян непременно разрушить великолепный Карфаген. Честертон считает, что сам Бог был на стороне римлян, потому что они были «приличными» язычниками – не слишком утонченными, но вполне человечными. Финикийцы же – бесопоклонниками, нелюдями, которые приносили младенцев в жертву своему божеству (ужасные подробностями опустим), чтобы гарантировать успех своих коммерческих предприятий. Получается, Карфаген был не лучше Содома, и история была бы совсем другой, «если бы Христос родился в Финикийской, а не в Римской империи».

И этот эксцентричный писатель, кладезь оригинальных мнений, любитель неожиданностей и парадоксов, использует всю мощь своего таланта, чтобы защищать простые вещи, которые многие считали устаревшими: семью, традиции, порядок, нравственность, веру...

Спорит он блестяще: то доводит мысль оппонента до логического завершения – и она оказываются абсурдом, то сообщает неизвестные, незамеченные или просто забытые факты, то доказывает «от противного»: например, в книге «Вечный человек» он сначала пытается рассматривать человека как всего лишь животное, потом – Христа как всего лишь человека. И в том и в другом случае обнаруживаются явные несообразности.

Но фирменный его прием – все тот же великолепный парадокс, который, строго говоря, и доказательством-то не является, но забыть его невозможно. Например, говоря о догмате Троицы, он считает главным аргументом не тонкости богословия, а то, что Бог монотеистов похож на восточного деспота. «Сердцу человека, особенно европейца, гораздо ближе неясные намеки и символы Троицы, образ совета, где равны милость и правосудие; вера в то, что свобода и разнообразие живут и в сокровеннейшем средоточии мира… Для нас сам Бог – не одиночка, а общество. Учение о Троице – бездонная тайна, а я не слишком умелый теолог. Достаточно сказать, что эта тройная загадка бодрит, как вино, и греет, как английский очаг; и то, что смущает разум, удивительно успокаивает сердце. Но из пустыни, из глухого песка и яростного солнца идут жестокие дети одинокого Бога, настоящие унитарии, которые с ятаганом в руке разорили мир – ибо нехорошо быть Богу одному».

Высказываний вроде «жестоких детей» в книгах Честертона полно – он вопиюще неполиткорректен. Правда, он нередко признает за своими противниками неожиданные и драгоценные добродетели, но воюет за истину яростно, не жалея резких слов. Достается от него всем – и протестантам, самым «родным» из оппонентов, и мусульманам, и буддистам, и теософам, и пацифистам, и вегетарианцам… Да, Честертон бывает пристрастен, а порой и просто неправ. С ним можно не соглашаться, но его нельзя не любить. И все его любили – в том числе и оппоненты, включая самого главного и постоянного, Бернарда Шоу. Шоу увлекался социалистическими идеями, и Честертон с ним, разумеется, спорил. Но при этом ему ничего не стоило заявить, что нужно менять правительство, если чиновники смеют приказывать девочкам из бедных семей коротко стричься («О вшах, волосах и власти»). Он готов был броситься в бой за пустяки – например, дешевое чтиво или серый цвет – но, защищая маловажные вещи, всегда находил возможность сказать пару слов о главном. А уж споры о вере и даже войны за веру, по его мнению – вообще единственно достойные человека занятия: за что же еще воевать, как не за истину?

Англия к тому времени пережила упадок веры и расцвет атеизма, который сменился увлечением самыми разнообразными суевериями, ересями и новыми религиозными учениями (примерно тот же процесс сейчас идет в нашем постатеистическом обществе). Ох, и доставалось же их адептам от Честертона! Обычный сюжет для его детективов – люди считают причиной чьей-то смерти древнее проклятие или другие сверхъестественные силы, и лишь у пожилого священника хватает здравого смысла, чтобы разглядеть за мистическим туманом изобретательное преступление. В рассказе «Вещая собака» отец Браун говорит: «Вот оно, первое последствие неверия. Люди утратили здравый смысл и не видят мир таким, каков он есть… Так вы катитесь назад, к обожествлению животных, обращаясь к священным слонам, крокодилам и змеям; и все лишь потому, что вас пугает слово «вочеловечился»».

Вообще, многие мысли Честертона настолько актуальны, что я бы развешивала по городу цитаты из его книг в качестве социальной рекламы. Например: «Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла». А вот высказывание о временах Ренессанса: «Цивилизация, со всех сторон окружавшая Савонаролу, уже свернула на ложный путь – тот самый, где кишат изобретения, но нет открытий; где новое мгновенно стареет, а старое не обновляется». Разве это не о нас тоже?

Но пожалуй, в наше время, когда мир превозносит комфорт и удовольствия, и при этом депрессия становится самой распространенной болезнью, нужнее всего удивительный дар Честертона – открывать главную тайну мироздания. В любой из его книг она то просвечивает сквозь ткань текста, то сияет ослепительным светом. Развевающееся на веревке белье, красные почтовые ящики, кэбы, уличные фонари, меловые холмы, акварельные краски и уж, конечно, церковные витражи, кукольный театр, окна кондитерских и игрушечных лавок – все открывает ее, помогает к ней приблизиться. Тайна мира – в том, что он задуман для радости. И искать эту радость нужно в простых вещах – будничных заботах, дружеском застолье, солнечном дне (и дождливом тоже). Ну, и разумеется, в вере – древней и вечно юной… Без этого, по его мнению, никак невозможно – ведь любая радость умирает, если она не связана с вечностью.

Шоу, Беллок и Честертон на публичном диспуте - 1927

И еще радость тесно связана с благодарностью. Когда-то его дед, методистский проповедник, слушая разговор сыновей о том, что у многим не за что благодарить Бога, произнес: «Я благодарил бы Бога за то, что Он меня создал, даже если бы оказался погибшей душой». А сам Честертон вспоминал, что даже в юности, когда он был неверующим, ему смутно хотелось поблагодарить кого-то за этот мир. Диктуя последнюю главу автобиографии, уже незадолго до смерти, писатель говорит, что, возможно, главное, чему мы должны научиться в жизни – это благодарить Создателя за одуванчики и спрашивать себя, достойны ли мы их...

Честертон призывал относиться к жизни как к удивительному приключению, и, скажем, с трудом выдвигая застрявший ящик комода, воспринимать это как подвиг наподобие битвы с драконом. Под его пером мир становится раем, и ему веришь. Инносент Смит, персонаж его романа «Жив-человек», обрушивает на окружающих потоки собственной радости и жизнелюбия, и они вспоминают, как это – быть счастливыми. Может быть, сам Честертон был похож на этого своего героя – «радостный ангел», посланный, чтобы помочь современникам, мучимым бесами уныния...

И если вам хочется расслышать в шелесте страниц шум ангельских крыльев, приглашаю последовать моему примеру. Что я собираюсь сделать? Поскорее закончить статью и отправиться в библиотеку за очередным романом Честертона!