Власть политики

Политика — это искусство создавать пространство, в котором у людей есть условия для жизни свободной, удобной, интересной. Политика – это искусство и умение любить друг друга, общаться друг с другом, поддерживать уважительные отношения с противником и даже с противником строить общее благо. Политика — это искусство защищать и большинство, и меньшинство, вплоть до одного-единственного человека, который есть самое важное и самое многочисленное меньшинство в мире.

Означает ли это, что политика — это первое занятие человека, самое главное?

Если бы это было так, люди были бы в заложниках у властолюбия. Очень легко лишить людей возможности заниматься политикой, лишить их пространства для общения и творчества.

К счастью, возможно чудо. Пространство для жизни уничтожено — а жизнь возможна. Не только уныние и саморазрушение, но сама жизнь возможна там, где нет политики, где диктатура и деспотия.

Мир таков, что высшей цели любви — соединения людей в единство всечеловечества и богочеловечества — можно добиться, не дожидаясь изобретения вертолета, телевизора, справедливой политической системы. Это дар Божий, что мы каждую минуту можем припасть к настоящему в этой жизни.

Вера первична, она опережает политиканов, диктаторов, деспотов. Они пытаются лишить людей света, отбирают огонь, лампочки, спички — но благодаря вере во мраке зажигается свет, идущий изнутри, от Бога.

Можно быть свободным, хотя нет политических условий для свободы. Можно наполнить жизнь миром и светом, хотя вокруг раздор и мрак. Вера и помогает человеку перескочить через все препятствия и жить с избытком — при дефиците всего материального, что нужно для жизни.

Аполитичность — грех для того, кто служит своему эгоизму. Аполитичность — грех для того, кто не только должен, но и может заниматься политикой. Но для христианства в целом аполитичность — достоинство.

Грешно заниматься только имитацией политики. Грешно участвовать в уничтожении политической жизни. Грешно унывать, когда политика запрещена, и опускать руки именно тогда, когда особенно нужно их подымать.

Вера нужна не только тогда, когда политики еще нет, но и когда политика уже добилась своего.

Трудно построить хороший дом, но еще труднее достойно жить в хорошем доме. Как говорить с соседями? Как не возненавидеть соседей — ведь ненависть часто приходит «просто так»… Когда цели, которые ставила перед собой политическая партия, достигнуты, что делать дальше?

То же, что и всегда. Здесь и сейчас жить в благе, свободе и любви. Это — возможно, когда открывается не только зло мира, но и Творец мира, Спаситель мира, Сила творящая и любящая. Это — начало, без которого все напрасно, и цель, всему придающая смысл и действенность.

Христианство сформировалось в эпоху, когда политика сводилась к придворным интригам, к борьбе за власть между царскими детьми, вообще к монархии. Христианство в значительной степени выражает веру в Бога языком этого времени: Бог — царь, мы — рабы. «Ты — раб» — это хорошо, когда нужно осадить свою гордыню, унять злость. Но именно христианство внесло в мир жажду свободы и света, жажду любви ко всем. Поэтому не только деспотия, но и демократия — это метафора, которая может быть приложена к Богу. Бог не только Царь, Он и один из нас. Он Богочеловек, Он Сын Божий, он и Сын Человеческий, и поэтому вера и политика — это отношения не только власти, но и отношения дружбы, соработничества, сотворчества.

В России все еще обсуждают, может ли быть политика чистым делом, но ведь проблема не в этом, а в том, что в России нет политики. Есть имитация политики, оплачиваемая правительством весьма щедро, так что десятки тысяч людей кормятся «политологией», «анализом», «политической журналистикой».

Политики же нет, и не только потому, что она прямо выкорчевывается (хотя и выкорчевывается), а потому что идея политики как сотрудничества людей подменена идеей власти, ее распределения. перераспределения, борьбы за власть. Марксистская идеология закрепила архаическое отношение к социальной жизни как исключительно к иерархическим отношениям господства и подчинения.

На этом фоне особенно выпукло смотрится модерное («западное») отношение к политике как к взаимоотношениям не кесаря и миллионов подданных, а миллионов маленьких кесарей. Демократия есть правление коллективного кесаря. Кесарь в демократии разрублен на столько кусочков, сколько людей имеют право голоса. Вопрос не в том, повиноваться или нет властям, а в том, что всякая власть распределена между душами и нужно договариваться с миллионами, а не подчиняться одному или бунтовать против одного.

Кесарь не только порезан на кусочки. Каждый кусочек состоит из сотен частиц, ибо человек состоит из миллионов частиц, не механически и не одинаково у всех связанных друг с другом. Открывающий свободу человека открывает, что человек бесконечно многообразен. Наша свобода основана на нашей внутренней рассогласованности. Поэтому нужно договариваться с человеком не «пакетом», а по сотне разных вопросов порознь. В одном вопросе союзники, в других противники. Там, где самодержавная психология заключает союз с целой страной либо ведет войну с целой страной, демократическая психология заключает с каждым жителем страны сотню разных союзов на разных условиях, и с тем же самым человеком в иных вопросах придерживается нейтралитета, а в иных и повоевывает.

Архаизм российской жизни проявляется не столько в тирании, которая сама стесняется своей архаичности, а в сопротивлении тирании. Это сопротивление самого бесплодного, дикого типа — сопротивление хихиканьем, кукишами в кармане, шутовством, издевательством. Лишившаяся идеологии и набравшаяся опыта тирания запрещает политику, но не запрещает эстрадников, которые «смело» бичуют тиранию. Это стебное ерничество выпускает пар недовольства и создает ощущение безысходности и бесплодности любых усилий: вот, мы уж и материм тирана, а все бесполезно. Но ведь насмешка сама по себе не есть усилие, она есть лишь подготовка к усилию, а иногда и бегство от него. Эта насмешка, в отличие от настоящей сатиры, всегда — против власти, но никогда против себя и своих. Она укрепляет общий цинизм, поэтому она и терпима властью, да и терпит власть. «Сатирики» Жванецкий и Шендерович от Брежнева доныне бичуют тех, к кому сами ходят на поклон, ходят со своими сатирами заработать денег, обращаются со своими нуждами. Этим и отличаются от сатириков настоящих — Салтыкова-Щедрина, Черного, Мятлева.

Конечно, беда не только в том, что этот горький скопческий смех поддерживает у людей иллюзию отстраненности от власти и — хуже — от жизни. Шутовское лакейство есть итог, а не исток лакейства. Где увядает политика, расцветают и политизированность, и аполитичность, одинаково занимающие всю душу, одинаково бесплодные. Человек в тирании страдает отстраненностью, потому что он действительно отстранен. Власть насилием лишила его всех возможностей и творить, и отказываться от творения. Обездвиженный организм начинает поддерживать мифы, которые нужно бы жестко отодвигать. Если тиран скажет свободному человеку: «Ты живешь при демократии», — свободный человек подумает-подумает, да и возразит. А несвободный человек начнет повторять: «Ура! Я живу при демократии». Закончит, разумеется, холопским нытьем: «Мы живем при демократии, а между тем как же мало у нас демократии... По конституции... а по жизни...». Да не мало при тирании демократии — ее просто нету при тирании.

Тирания не верит в свободу, считает свободу иллюзией, как атеист считает Бога иллюзией. Поэтому тирания любит подбадривать людей: «Творите! Предлагайте!! Заботьтесь о чистоте подъезда!!!» Нет, свобода есть реальность, и пассивность человека при тирании — результат не субъективной пассивности, а того, что власть действительно лишила человека движения.

Христианин имеет одну особенность: он знает вкус Абсолютного. Именно поэтому именно христианин может и должен отличать Абсолютное от относительное, истинное от ложного. Скептик может обосновывать требование свободы на том, что, мол, в конституции записано про свободу. Христианин требует свободы, ибо Бог создал человека свободным. Конституции пишут после христианства, не наоборот. Власть может написать и такую конституцию, где свобода будет запрещена, и тогда христианин откажется эту конституцию принимать. Политика не всегда в том, чтобы использовать свое право — часто она в том, чтобы завоевывать это право.

Всякий человек «имеет право» критически относиться к власти — просто по опыту прошлого, который подсказывает, что власть портит обладающих властью. Христианин же обязан критически относиться к власти — исходя из опыта не прошлого, а вечного, который подсказывает, что человек может устоять перед искушением власти, но не может перестать быть всего лишь человеком.

Христианин делает из царизма метафору, называет Бога царем — и после этого царизм превращается в метафору. Если приложить земного царя к небесной мерке, открывается ничтожество всякой земной монархии и открывается величие всякого человека. Христиане привыкли к возможности абсолюта, поэтому именно они утверждают свободу не как дозволенное людьми, а как повеленное Создателем. Тем более меняется отношение к власти после Христа — Царя отвергнутого, распятого и воскресшего, создавшего небесную монархию на земле. После этого подростковым пубертатным бредом оказываются мечтания о том, как бы «истину царям с улыбкой говорить», что делать, «если бы президентом был я». Каждый во Христе и есть царь, президент, самодержец. Каждый обязан не советовать царю, а быть царем — среди царей. Конечно, это означает свержение и смерть всякого земного самодержавия.

Заигрывают с властью не столько те люди, которые откликаются на ее предложения, а те, которые делают предложения власти. Не предают Бога те церковные иерархи, которые сделали себе карьеру при тирании, которые и не знали никогда, что такое свободы, которые выращены в колбе несвободы. Они только и умеют, что кормиться из рук голого короля. По-настоящему же предают Бога те миллионы верующих и неверующих, которым власть ничего не предлагает — ведь на всех никаких сокровищ не хватит, но которые постоянно клянчат чего-то у власти, которые только в государственной казне видят источник спасения и решения любых своих проблем. Всякое челобитье Кесарю вскармливает молоха тирании.

Радикализм христианской политики есть радикальный отказ от насилия в политике. Здесь начинается фантастическое — или мистическое. Сказать тирании, что она тирания, но не браться за оружие. Тирания жаждет вооруженного бунта, она и созидается для того, чтобы воевать с бунтом. Бунт, впрочем, свергает тиранию — но устанавливает новую. Только истина может свергнуть ложь и не поставить на ее место другую ложь. Только добро может свергнуть насилие, не поставив на его место новое насилие. Только общение может свергнуть разобщенность, не заменив ее кладбищенским порядком.

Несвобода обесценивает даже добро. Дела милосердия превращаются в мышиную возню: тирания попросту превращает больных и уязвимых людей в заложников, предоставляя здоровым и сильным сосредотачиваться на «добрых делах». В казне есть деньги и на достойные пенсии, и на лекарства и операции для самых тяжелых больных. Это и средства от продажи сырья, это налоги, уплаченные людьми на пенсии и здравоохранение, это и все те деньги, которые недоплачивают работникам.

Тирания скорее спалит эти деньги, чем позволить тратить их по назначению. Это нужно, чтобы работник, которому заплатили лишь четверть заработанного, думал не о свободе, а о хлебе насущном. Если же кто-то настолько подымется духовно или материально, что сможет думать о чем-то, кроме физического выживания, ему придется прежде всего выбирать между свободой и благотворительностью: столько сирот, столько тяжело больных, столько нищих. Нельзя же идти по коммунистическому пути и жертвовать нуждами тех, кто рядом и сейчас, ради блага тех, кто еще и на свет не появился? Только вот жертвовать свободой ради спасения тех, кого власть обездолила, тоже означает идти именно по коммунистическому пути — ибо это сделала власть, несущая внутри себя весь разврат, всю гнусность коммунизма.

Из этой ловушки нет выхода в одиночку. Ловушка рассчитана именно на одиночек и на разобщение — самое большее, дозволяется объединяться, чтобы клянчить что-то у власти и чтобы имитировать настоящую жизнь. Эта ловушка преодолевается (редкий случай) только сражением на оба фронта: одновременно трудиться и ради милосердия, и ради свободы.

Христианин не бунтует, потому что присутствует в мире — а зло, как и бунт против зла, находятся по другую сторону реальности. Другое дело, что само пребывание в Царстве Божием рассматривается миром как страшный бунт — и первый христианский бунтовщик сам Христос.

Верующий от неверующего отличается не тем, что иначе оценивает реальность. Оценки как раз могут и должны совпадать, во всяком случае, нравственные. Разное считается реальностью. Для одного реально «житейское море», в которое человек брошен, словно ребенок. То ли утопить нас кто-то захотел, то ли научить плавать. Для другого реален корабль — Церковь, реально пребывание на корабле, в котором реально находятся и давно умершие, но более чем живые люди, отнюдь не бросившие нас, а подобравшие, помогающие вести корабль. Конечно, вокруг этого корабля бушующее море, и пробоины случаются, и иногда их надо закрывать собственным телом. Тем не менее, главная реальность — не бездна под килем, а ветер в парусах, возможность двигаться по жизни, не просто борясь с волнами, а предпринимая какие-то более содержательные действия. 

На кого мы рассчитываем? Стучимся ли мы в ворота Кремля или в сердце людей? Обычно и туда, и сюда, ставим и на красное, и на черное. Нам кажется, что это не запрещено правилами. В итоге сердце одновременно радостно и печально, оптимистично и пессимистично. «Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична», — так попытался затушевать эту раздвоенность один литератор (кажется, Честертон). Да нет, тут дело в противоположности не веры и знания, а веры в Бога и веры в Кесаря.

Царство Кесаря охотно дарит нам оптимизм, раздает обещания килограммами. Этим объясняется устойчивость всякого инфантилизма, коль скоро уж он возобладал в духовной жизни общества. Народ словно пришел на скачки. Не пришел бы — жил бы нормально, рассчитывая только на себя, но пришел — и уже не в силах расстаться с надеждой на выигрыш. Еще чуть-чуть, ну вот в этот раз обязательно кесарь окажется умным, деловым и порядочным... Локоть всегда так близок!

А если надеяться на ближних — фу, какая гадость! Предадут, обманут, высмеют. Все циники и подлецы. К тому же без денег, без власти, без совести. Политики тоже сволочи, но у них хотя бы деньги и власть.

Вера в Христа рождает демократический оптимизм, потому что Иисус сам — без денег и без власти, а все-таки Он — победитель. Христос не в кесаре, не в Кремле. Он всегда — за стенами, со слабыми, с распятыми. И если наша надежда на то, что в каждом человеке Христос, то цинизм сменяется надеждой.