Английская классика с русским акцентом

Переводчик должен раствориться в писателе, - полагает Наталья Леонидовна Трауберг. И остаться за кадром, - добавила бы я. Поскольку, любезно согласившись на интервью, Наталья Леонидовна с трогательной беззащитностью, но довольно настойчиво просила ее не фотографировать

А может быть действительно, в наш рекламный век гораздо важнее не вглядеться, а вслушаться сердцем в то, о чем поведает нам человек, который стольким детям и взрослым помог насладиться «Хрониками Нарнии», открыл нам, жившим за железным занавесом, доселе неизвестных К.С. Льюиса, Г.К. Честертона и многих других прекрасных христианских авторов.

Почему Вы все-таки не хотите фотографироваться?

Все напоказ! Этот невероятный упор на то, чтобы себя, себя всюду тыкать, в принципе, должен быть запрещен хотя бы монахам. Человек работает тогда на публику. Отказывать в интервью… Я когда-то делала это. А теперь получается, что это - часть проповеди. И это нужно. Хорошо, но хотя бы уже без фотографий (тяжело вздыхает).

Что же здесь такого?

Самоутверждение - хорошо. Но христиане, насколько я понимаю, придерживаются других правил поведения. Поэтому-то борьба в семьях, борьба ненасильственная с теми, кто не понимает. Такое вот противостояние заключается в том, чтобы не делать того, что ты считаешь нехорошим. С другой стороны, ты тем самым оскорбляешь людей. Поэтому, если ты ненасильственно, но все же противостоишь злу, скажем, как Мартин Лютер Кинг, как Ганди и другие, - это все равно против людей. И они были бы рады, чтобы ты им голову отвинтил, только б не это. Моя бедная мама всю свою жизнь горевала очень от моих всяких таких вот штук, хотя в бытовых вещах я была более чем послушна. А вот здесь ничего не могла поделать.

Я помню одну историю. Я лежу в больнице. 1985 год. Осень, кажется. Тогда верующих было очень мало. Какие-то интеллигенты жалкие. Народ еще не повернулся к Церкви. Советская власть только-только покачнулась. И вот очередь в раздавалку - там выдают нам нашу баланду больничную. И девушки мои делают мне знак такой (мол, идите к нам, без очереди)… Такая была жизнь… А я им говорю: «Дорогие девушки, вот вы в Бога не верите, а я верю. Мне нянечка объяснила, что даже под страхом смерти нельзя проходить без очереди. Нельзя! Что значит - я, а не ты? И вся казуистика. А если бы ваш ребенок умирал, а очередь на 10 часов, может быть тогда - да. Но это бывает исключительно редко, а большей частью это такие плутовские штучки. Они слушали, открыв рот: «О, мы так не можем». Видит Бог, я ненавижу советскую власть и жизнь при ней, но тогда хоть знали, как знала моя мама, что такие вещи входят в набор христианских ценностей. И тебе приходится идти на это или не идти.

А сейчас? Ведь - смех! Я вот недавно какое-то воскресенье не причащалась. Почему? Я стою. Рядом со мной сестра Нектария из Иерусалимского монастыря (что под Москвой) и матушка Лариса - жена нашего настоятеля. Стоим. Матушке - под шестьдесят, Нектарии - тоже, мне - не будем говорить сколько. Перед нами ребята такие стоят здоровущие. Детей пропускают, потому, что известно, почти суеверно, что детей надо пропускать. И потому какой-нибудь кретин лет 10–12 прется вперед мимо всех старушек, хотя он совсем не соображает, зачем ему причастие и что оно означает. Сказано ему - он идет.

Нектария как-то вздохнула. Матушка перемялась с ноги на ногу. И вдруг меня завело такое негодование, что я вышла. Ну не могу я в таком состоянии принимать причастие!

И попробуй сейчас кому-нибудь втемяшить, что проходить без очереди - простейшее нарушение христианского уклада жизни. Также эти фотографии собачьи! Это невозможно даже объяснить! Но мне очень не нравится такой тип жизни, просто отвращает. И это - самое главное, что я хотела сказать. А все остальное не имеет никакого значения.

И все же Вы выросли в такой интересной среде. Ваш отец был кинорежиссером. О нем даже в энциклопедии написано...

Я скажу прямо - очень жаль! И для меня это - предмет слез и молитв. А у Вас что же, культ знаменитости? И если у Вас культ того, кто прославился в этом мире, то это - прямой позор! А при советской власти прославиться, так это - двойной позор!

Тогда как же Вам удалось стать таким верующим человеком в советском атеистическом государстве?

Я ничего не делала. Мамина родня была очень набожна, абсолютно несоветская. Они меня воспитали так, и я благодарю за это Бога. И еще - няня. Она - моя крестная. Бабушка и дедушка были люди очень традиционные и, вероятно, у многих в моем поколении, родившихся в 1928 году, были такие. Но ничего особенного из этого не вышло. А няня, видимо, светилась таким светом - кротостью, нестяжательством, чистыми такими, уже самыми что ни на есть православными добродетелями, что я уже никуда деться не могла.

А как же школа, пионеры, комсомол?

В школе я проучилась 3 года, а потом стала так страдать, что пришлось меня забрать. Я плакала, болела и заболела настолько (потом все прошло), что больше в школе не училась. Бог избавил меня от той морали, которую внушали в советской школе.

Вы закончили филфак Ленинградского университета и стали заниматься переводом. Почему Вы выбрали именно этих английских авторов, а не, предположим, каких-то американских писателей?

Я их любила и хотела, чтобы люди их читали. Английская культура очень давно в Россию вошла. У нее старые связи. Я выросла на детских английских книжках. Получилось, что Честертон и Льюис названы лучшими проповедниками века. Я то переводила случайно. Для меня Честертон очень много значит в своих личных обращениях, которые всю жизнь продолжаются. А Льюиса мне потом уже дали. Отец Сергий Желудков и о. Александр Мень попросили посмотреть для самиздата.

Вы были очень дружны с Александром Менем. Что Вы можете рассказать о нем?

Я могу сказать, что сильно преувеличены слухи о том, что он был какой-то модернист, обновленец и прочее. Во многом он был чрезвычайно традиционный священник. Другое дело, что он любил другие конфессии. Католичество - чрезвычайно, а протестантов - тех, которые достойны всяческой любви. Он был очень библейский человек. И в нем было, действительно, какое-то ветхозаветное начало, как в Псалмах, где мы ощущаем полную зависимость от Бога. Я видела значительно более либеральных священников. Но у него была часть паствы, с которой он обращался, как психотерапевт. Он не вел их к покаянию, а просто вел их и утешал. Поэтому осталось заметное количество народу, которые рассказывали, что он поощрял астрологию, простите, аборты. Ничего этого не было! Аборты он заведомо не поощрял, если его заранее спрашивали. И, естественно, запрещал. А уж если потом… То что ж, убить ее, что ли? Она ведь не знала, что это - убийство. Астрология… Да, он с ними крутился. Объяснял им крайнюю относительность всего этого. Греховность на все это полагаться. Но он об этом говорил, а не просто кричал: «Что за безобразие!»

Он общался с данным типом людей около интеллигенции и его потом обвинили, что он это все любил. Да ничуть он этого не любил. Он был очень осторожен с сильным различением духов, с острым чувством зла мистического. Он был, как Павел, для эллина - эллином, для иудея - иудеем. Иудеем он был в церкви, эллином - по отношению к языческому миру, безбожному. Скажем, придет к нему писатель и начинает говорить: «А я, вот, поставил там-то и то-то». А поставил он, прости Господи, о советской власти что-то такое. Александр не говорил таких пламенных речей и меня удерживал: «Наталья, не обижайте Вы людей, говорите это тем, кто может это понять, а так - молчите». Он умел приспосабливаться к любому, чтобы ничто нигде не нарушить. Это особое умение. У него была харизма такая. И он с этими писателями так и разговаривал: «Ах, Вы поставили, ах искусство - такая прекрасная вещь!» Он знал не хуже нас всех, что искусство - крайне обоюдоострое, что для монаха это вообще надо проверить четыре тысячи раз, прежде чем заняться этим. Зенон прямо говорит, что живописец должен умереть в иконописце, писатель должен умереть, скажем, в переводчике. А если хочешь писать сам, то проси благословения, но - всерьез. Он все это прекрасно понимал.

Сергей Аверинцев считал, что он - апостол интеллигенции. Но это не так. Он - апостол образованщины. Я с Сергеем Сергеевичем спорила, но Аверинцев, как человек исключительной культурной высоты, вообще не знал, что такое образованщина. Вот не знал, не видел никогда.

А что же такое, на Ваш взгляд, образованщина?

Это мещане, т.е. люди, которые живут не по интеллигентским понятиям. Интеллигенция - это же орден! Не особенно хороший, нетерпимый, как всякий орден. Но, как джентльменство, как рыцарство, какие ордена лучшие есть, он содержит очень высокую этику. Так вот, образованщина - это те, которые могут набиться знаниями, хоть из носа полезет, но они этой этики не придерживаются. Скажем, ходят без очереди. Интеллигент идти без очереди по определению не может. Просто не может! Он умрет от голода. Ляжет и умрет. Я помню рассказ кого-то из бабушек, маминых знакомых. Что была какая-то дама, которая не ходила, ну, предположим, в Дом писателей за пайком, который там выдавали. И когда ее спросили, почему она не ходит, она что-то сказала дивное, вроде: «А там же такие безвкусные аляповатые стены!» Это - уже беспредел. Но, все-таки, в этом что-то есть. А когда человек живет абсолютно как живется (что дурно, поскольку он живет по законам этого мира), а при этом у него где-то есть знание, то это и будет образованщина.

Русская классическая литература всегда сеяла разумное, доброе, вечное. А что сейчас происходит в русской литературе и, в частности, в христианской? Что сеет она?

Ой, я не знаю. Мне дали, например, книгу такую Ю. Вознесенской. Я дрожала от ужаса! Все замешано на ненависти такой густой. Причем, получается очень похоже: «Ах, этот мир, не ходите его путями!» Но это же не значит, что надо изображать, как монстров, простых дурацких людей, которые и в Церкви есть и которые следуют этим законам. И это все так воинствующе, что впору Ветхому Завету, а не православию, где главные, все-таки, кротость, тишина, прощение, слезы, сострадание. Там ничего этого даже рядом не лежало. Просто прокламируется, что одно православие хорошо, а все остальные - гады.

А другие писатели, которые не отрицают Бога? К примеру, А. Жигулин.

Расскажу одну историю, которая, однако, не значит, что он - чудище, а значит, что он - обыкновенный писатель. Но если Вам покажется, что это как-то сочетается с христианством, то я удивлюсь, а, может быть, заплачу.

Мы лежали в больнице в ту же осень 1985 г. Вдруг он ко мне подходит и говорит: «Подпишите вот здесь». Бумажка, в которой написано, мол, медсестра такая-то оскорбила такого-то, запятая, достояние России. Он сам себя называет «достоянием России»! Я едва не зарыдала. Стала ему говорить: «Толичек, я Вас умоляю, ну оставьте Вы. Девчонка получает 3 копейки. Ну что она сделала?» Оказалось, она покрутила пальцем у виска, когда он измывался по капризам так, что она могла бы его уже и зарубить… Да, он страдал. Но чего все это стоит? Он сделал профессию, паблик-имидж из своего сидения, из своего героизма. Но разве так живет христианство? Все это - болезнь. Мы валялись у него в ногах. Чудом все это миновало.

А Булгаков?

К Булгакову я отношусь очень хорошо. Он был благородным человеком. Верующий-неверующий, но он был благородным. Он хотя бы воспитан был в христианских обществах и имел очень твердый нравственный кодекс. Он, по крайней мере, не писал про себя «достояние России». Это было бы одной из самых неприличных вещей! Он написал пьесу о Батуми. Но с горя и не то напишешь! Он хотя бы понимал, что это - нехорошо. Что тут скажешь? Это же как вкус, нравственное чутье.

А откуда же эту нравственность взять? Как ее воспитать? И является ли христианство в этом панацеей?

Христианство - панацея, без всякого сомнения. Но христианство содержит надводную часть айсберга и подводную. Подводная часть - это наша молитва. Мы молимся и в этом - смысл Церкви, от которой никто Духа Святого не отнимал, чтобы мы не вытворяли, как ее члены, тем самым спасаем мир. Он бы, несомненно, и минуты не простоял без Бога и наших молитв.

И остается надводная часть - наше поведение на земле. И тут - мы все плохо себя ведем. Недостаточно хорошо. И разница не в том, что кто-то безгрешен, а кто-то грешен, - грешны все. А в том, что кто-то понимает это. А кто-то совершенно по-мирски такой себе кубик сделал и там сидит: вот мы - хорошие, а там все плохие...

А что лично Вам дает христианство?

Мне дает все! Я, как Сонечка Мармеладова, т.е. я вообще не представляю, как бы я и где бы я была. Я была бы глубоко сумасшедшей, не достигнув двадцати или тридцати. Я очень удивляюсь исключительной твердости людей, которые как-то живут. Если бы мне удалось в моей молодости достать наркотики, я бы быстренько перешла бы в состояние тяжкого безумия и полного разложения.

И Вы в этом совершенно не сомневаетесь?

Совершенно! Потому как и о. Георгий Чистяков (неоднократно в этом кресле сидевший) устанавливал и, как говорил Аверинцев: наше главное сокровище - слабость, наше главное сокровище - малодушие. Мы никуда не годимся! Мы с Аверинцевым называли это «убежищем зайцев».

А как же христианству завоевывать мир?

Это - сила Божья! Нашими слабыми руками. И мы должны с крайним удивлением смотреть, какими она пользуется орудиями, за неимением лучших, потому что такие - все. Что же касается неверующих людей, то мы знаем, что человек, не повернувшийся к Богу и не пошедший к Нему по воде, - заметьте, не по паркету, не по брусчатке, - он тонет, он глубоко под водой. Ему очень плохо. Он должен либо беспробудно пить или стать, действительно, наркоманом, или что-нибудь еще такое сделать. К Богу-то повернувшись, еле-еле тяпаешься по этой воде. А вот если этого не делать? Но я не понимаю, как живут так люди, просто не понимаю. Вот этот набор: хорошо - эгоизм, хорошо - с каким-нибудь напором. Это же какой-то раннеподростковый лепет. Вы на них посмотрите! Они ж не могут ничему радоваться. Ни-че-му!

А Вы счастливый человек?

Я действительно счастливый человек. Но никто ж меня не заставляет.

Что не заставляет?

Быть счастливым! Поголовно все, кто не принимает такого образа жизни, считают, что я не только несчастна, но мама думала (хотя она любила и заботилась обо мне), что я - беспардонно несчастный человек.

И что, она с этой мыслью так и ушла в вечность?

Нет. Уход моих родителей подтверждает мысль о том, что лишиться вечного спасения очень нелегко. Мама была воинствующим безбожником. Она доносила на меня, вызывала Вольфганга Мессинга - гипнотизера. Чего она только ни делала! Я уже не говорю о крике. И что ж, она потеряла разум. Лежала, как такой умилительный младенец, месяц не дожив до 97 лет. Скончалась во сне на Рождество.

А отец?

Папа был очень американизированный человек, такой культуры разухабистой, западной. Представить, что он обратился к Богу, это значительно большее чудо. Потому, что мама до 15 лет была просто верующей девочкой, которая ходила в храм. И что же. За 4 года до смерти (а прожил он 89 лет) он стал каяться, жутко каяться. Последние полтора года он просто раздирал на себе одежды и взывал к Богу: «Я жил, как жлоб!»

А как Вы своих детей воспитывали?

Никак. К сожалению, никак. Только молитвами. Мне никто не дал их воспитывать. Понимаете, такой человек, прошедший такой путь, это все равно, что монах. Сейчас я и так монах. Но тогда я им не была. Хотелось счастливой семейной жизни. Я ее получила на какое-то время. Но я была калекой, видимо, в понимании мужа и родителей, и они на это сознательно шли, не давая мне детей на воспитание. Когда мир не только мирской, но еще и советский, то такой человек уж никак не может вести семью и быть в ней главным. Поскольку я главной в никоей мере не была и сейчас не стала, а это очень плохо для матери и жены. Я не должна была быть ни тем, ни другим. Но дети ведь они не наши - Божьи. Нам дано их родить. Если мы можем их воспитать, да, хорошо. Но если не можем, то, значит, пребывай так

А как же им ценности прививать?

Как говорил о. Станислав, что до 30 лет Вы можете рассчитывать только на то, что ваш ребенок будет ровно ставить тапочки, а не то, что у него будет какой-то душевный склад. А я с тапочками ни от одного из своих потомков так ничего и не добилась. У меня двое детей и шестеро внуков. Ну никто не ставит тапочки ровно.

Так что же, так и пустить все на самотек: школа, улица, среда?

Я открою Вам секрет. Хотите? Школа, среда - все это - тень от тени. Это даже не верх айсберга, а даже непонятно что, такая малая часть, хотя все это очень важно. Остальное - все в тайне! И никакие внешние способы: потащил в церковь, сказал - молись, еще что-нибудь. Стоят… Перемигиваются… Зевают… Прутся первые к причастию; восторги выражают, - все это стоит 3 копейки.

А тайна заключается в том (ее знают, но как-то не хотят знать), что только с Дома Божьего и спрашивается. Вы считаете себя членом Церкви? Плохим, но членом Церкви. Вот вы за них все и несите, а Бог спасет. Да, им будет хуже, если они не станут деятельными, сознательными членами Церкви. Вот этой радости в скорби, особого христианского состояния души они знать не будут. Она заменится цинизмом, злобой, не знаю чем еще, но не радостью. И вот ты несешь крест за них в прямом смысле. Ведь нянечки вытягивали нас всех, верующих в том числе. И бедного папу, про которого она вздыхала: «Израиль Божий, Израиль Божий!» Она же вытягивала не руками. Папа не уважал ее очень-то, вряд ли он обратил бы внимание на ее слова. Она вытягивала всех нас молитвой! У нас есть сильное орудие. И это самое орудие заключается в нашем кресте. Ведь здесь, в жизни люди очень тяжело живут: все время ищут развлечений, не могут успокоиться. А мы берем все это на себя. И несем! Мы вытягиваем их, неверующих, ну… будучи распинаемы для мира. Я, вообще, Бог знает что, говорю. Но священник это же говорит с амвона. К тому же человек, не несущий крест, не может и воскреснуть. И без креста и радости-то нет.

А Вас посещали какие-либо разочарования, искушения? Как Вы с ними справлялись?

Конечно, я делала глупости. И нехороших дел не меньше всякого другого человека. Я старалась не делать того, что нянечка просила не делать. Вокруг себя делать космос из хаоса, борясь с законами термодинамики. Разложение наступает, а ты вот космос создаешь над бездной. И это ты делаешь день и ночь.

А в 17 лет я, к примеру, влюбилась романтической любовью. И даже в церковь перестала ходить.

А разве романтическая любовь - грех?

Романтическая любовь? Не дай никому, Господь! Это одни из самых страшных ворот, которые нас подстерегают.

Тогда как же выбрать себе суженого, жениться?

Супружество? Пожалуйста! Давайте так, возьмем творчество и влюбленность и порассуждаем. И творчество и влюбленность - вещи очень высокие, потому, что Бог есть Любовь и Бог есть Творец. Значит, мы становимся синонимами Бога. Мы разделяем Его свойства. «Порча лучшего - хуже всего». Можно догадаться, что любовь и творчество - вещи, ну, хуже минного поля. Но на них есть управа. Управа заключается в служении.

Если вы влюбились и это, как у Честертона с женой, перейдет в верность, преданность, добрый брак, и они дойдут до старосветских помещиков и будут так преданы друг другу, это замечательно. И все. Другого выхода у влюбленных просто нет.

А как же определить, истинная это любовь или нет?

Готов ли ты соединиться с этим человеком, подарить ему сердце, отдать жизнь? И если он - твой друг и вы все будете делать вместе, тогда это - рай. Если он другой, тогда это - страшнейший крест, который выдержать, практически, нельзя.

А творчество?

Вот, предположим, у тебя дарование. Конечно, тут опасно очень. Потому что сам человек об этом судить не может. Тогда, пожалуйста, пусть в тебе умрет живописец или писатель. Начни делать что-то подсобное. Освой ремесло тяжелейшим трудом и на всю жизнь будь в этом браке. Вот трудись, как шахтер, и ничего страшного тогда не будет. А имя, известность - это все мирские кумиры. Возрожденческие. В средние века их не было. А у нас что? Перво-наперво пишут, простите, На-та-ли-я Трауберг, перевод! Это вообще смиреннейшая работа, где ты должен раствориться, где надо бы вообще не подписываться.

Но переводят-то все по-разному. И что делать, если мы живем в таком мире, где все сравнивается и оценивается?

Да мы не жители этого града! Это еще в первом веке писали. Мы не в этом мире живем! По другим законам.

А над чем Вы сейчас работаете?

Мы переводим замечательную книжку отца Михаила, русского священника. Он был одним из ближайших четырех помощников Александра Владимировича Меня. Закончил Свято-Владимирскую семинарию. Сейчас живет в Нью-Йорке. Эти ребята, меневские, они же читали круглые сутки. Они выросли на русском религиозном Возрождении. Я просто облизывалась, ожидая английского текста. Как хорошо идет у Миши мысль. Чувствуется, что тут опыт живой. Он очень добрый человек и очень набожный такой червячок. Я, например, полагаю, что христианин - это не волкодав, а червячок. Черви упоминаются в Евангелии. Францизск Асизский особо почитал червячков. Они разрыхляют землю, просто ходят-ходят там, как будто их и нет, а без них невозможна была бы еда, вообще-то на свете. Волкодав, к примеру, какое-то свое специфическое занятие имеет. А Солженицын сказал, что волкодав прав, а людоед - нет. Некоторые считают, что волкодавы правы и в христианской системе ценностей. Но это не так. Прав червячок. И не столько червячок, сколько Бог, с помощью Которого все делается.

Честно признаюсь, мне иногда сложно понять суть Ваших образов в переложении их на реалии жизни.

Что ж, здесь нужны уши! Помните, как Христос радуется, когда у кого-то какие-то уши?! Что Он сказал такого особенного? Но Петр Его услышал! «Блажен ты, Симон Ионин!» Действительно, потому, что не плоть и кровь сказали тебе. А плоть и кровь что делают? Не лезь ты, пожалуйста, на рожон, побереги себя. Это делают плоть и кровь. А понять, что Он - Сын Бога Живого, этого понять они не могут. Поэтому там такие вещи в Евангелии, которые, как говорил Станислав, «накладно понимать». Тогда надо всю жизнь перевернуть.

А наша жизнь, наш собственный опыт может в чем-то пригодиться другим людям, помочь им?

Раб не больше господина своего. Как гнали Меня, так будут гнать и вас. Вышел сеять - сей! А большую часть семян еще перемножьте на нашу греховность и глупость. Посмотрите, ведь Сам Христос, слава Тебе, Господи, безгрешен и поразительного ума. Блестящий, разящий ум! И хоть бы что!… (грустно вздыхает). Потому что это - не выгодно.

Тогда что бы вы пожелали нашим читателям?

Чтобы люди решались стать на воду. Сказано: не можешь служить двум господам. Это абсолютно невыполнимо, - что вы тут блатуете, то, се, заставляешь, тянешь, потому что таков мир. А вот здесь на тебя действует как реальное пространство. Этого не может произойти! Просто это сакральное пространство становится совершенно пустым, пустой работой. Попробуйте, станьте на воду!