Фантом Бога

После прочтения романа Милана Кундеры «Неспешность»

Что отличает Кундеру от Достоевского? И не только Кундеру, а и Паланика, Коэльо и других западных авторов? Вот что: Бог перестал быть темой, которая продолжает привлекать, завораживать, призывать с ней «бороться», выяснять отношения. Бог стал пустым местом. Нет, Он исправно появляется в эпизодах, мелькает в «массовках», но лишь затем, чтобы тут же раствориться, исчезнуть из поля зрения, т.к. это поле занято другими вещами. И это мелькание только подчеркивает Его ненужность, неприменимость. Он похож на некогда яркую «звезду экрана», властную и своевольную, которая давно закатилась, и которую продолжают снимать скорее по инерции, лишь во второстепенных ролях, не скрывая при этом своего все возрастающего раздражения по поводу ее былой славы и популярности, за которую теперь можно мстить и которую можно попытаться дискредитировать, ничего при этом не опасаясь.

БОГ В ПРОШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ

И вот Богу отвели роль виновника всех несчастий главных героев (то есть, всех нас), роль причины нашего «категорического несогласия с бытием». Он теперь у современных авторов перебивается на четверть ставки, играя злобного гения, создавшего чудовище Франкенштейна (опять же нас, которые, стало быть, ни в чем не виноваты), чудовище, которое смело его самого из жизни, а значит, и со страниц литературных произведений. И даже эта Его роль относится не к настоящему, — живому и актуальному, — а к прошлому, далекому до полной потери своей реальности, прошлому. Бог появляется в книгах только в давно прошедшем времени. Давно прошедшее время — это новая теолого-грамматическая категория, появившаяся в современном искусстве для обозначения уникального явления — Бога, — далекого, абстрактного, скорее понятия, чем Сущности, Бездны, Личности с характером и чувствами, — просто оболочки, подобно пустому компьютерному файлу, имеющему одно лишь название.

ПО ПУТИ УДОВОЛЬСТВИЙ, НЕ ТОРОПЯСЬ…

После «Уцелевшего» (Паланик) и кундеровских же «Вальса на прощание» и «Подлинности» в романе «Неспешность» нереальность Бога кажется еще более зияющей, потому что здесь Он вообще отсутствует.
Неужели все, о чем нам остается мечтать — это труднодостижимый (о чем так сожалеет автор) для торопящегося, забывчивого современного человека гедонистический идеал? - Умей пользоваться искусством наслаждения и никуда не спеши. Не рассматривай процесс как досадную преграду на пути к цели. Не стремись делать свою жизнь публичной, не рвись к славе, ибо в этом — проклятие для всякого, желающего научиться высасывать из жизни «костный мозг».
«Я прошу тебя, друг, будь счастлив. У меня смутное впечатление, что в твоей способности быть счастливым единственная наша надежда», — последние слова романа, адресованные молодому кавалеру, только что пережившему неожиданное и страстное ночное приключение.
Господи, неужели и в самом деле предел наших мечтаний и надежд — это научиться неспешно, и не привлекая к этому внимание публики, шествовать от одного любовного приключения к другому, наслаждаясь самим процессом и потом долго лелея в памяти сладкий запах каждого из них?! И это проповедь автора, который считается современным классиком? Его последнее слово? Завещание? Мне кажется, это заметный шаг назад даже по сравнению с его же «Невыносимой легкостью бытия», написанной пятнадцатью годами раньше! Там еще герои имели в себе что-то по-настоящему чистое и верное, почти трансцендентное (от чего другие призывали их отказаться). Там было, кому сочувствовать, за кого внутренне страдать. Там были образцы для подражания. Там был бунт против легкости бытия, легкости, происходящей от «срезания углов». Там было добросовестное, глубокое (хоть, на мой взгляд, и основанное на ложных предпосылках) богословие. В «Неспешности» все герои мельче.
Может, за 15 лет читатель обмельчал? Неужто, и вправду все ответы у Эпикура? Или просто наши вопросы перестали быть такими «дальнобойными»…

БЕЗДНА ИЛИ ПУСТОТА

Достоевский писал о многом. Есть в его героях и необузданная, всепоглощающая страсть. Страсть к деньгам, тщеславная страсть, мелочность и вообще мелкость натуры. А есть и широта. Там всего много. Есть женщина как тайна, женщина «инфернальная». Но все эти темы периферийные. Все они вращается вокруг Бога, который не дает покоя ни героям Достоевского, ни, видимо, самому автору. Достоевский не может отвести глаз от Бога. Его притягивает Бездна и Человечность Бога. Без этого ничего нет, ничто не имеет смысла, — ни грех, ни праведность, ни какой поступок, ни прошлое, ни настоящее, ни будущее.
Мне кажется, без Бога серьезной литературы быть не должно и не может. Она куцая, и от этого не спасает талант писателя, потому что эта «куцость» никак не связана с отсутствием таланта. В книгах современных авторов не хватает какого-то звучания, которое придаст произведению такой внутренний эффект, от которого не по телу, а по сердцу, по совести пробежала бы дрожь. Там много экзотических звуков, непривычных сочетаний инструментов, гармонических неожиданностей и прочих «американских горок», будоражащих наши чувства и шокирующих воображение откровениями о жизни. Но там не хватает чего-то, что сообщит всему произведению, звуку в целом, ту глубину, тот «жир» (как выражаются музыканты), который не достигается ни талантом исполнителей, ни умением звукооператора, ни применением лучших приборов. Это должно быть в самом сердце автора. Это Бог. Не как пронафталиненная, исчерпавшая себя идея из далекого прошлого, а как Яхве — сейчас существующий Дух, Личность, которая делает жизнь такой непохожей на жизнь героев Кундеры! «Народ мой гибнет от недостатка ведения!» — сокрушался и одновременно возмущался древний пророк. Это же хочется воскликнуть, читая Кундеру.

О СМЫСЛЕ И КОРНЯХ

В своем недавнем интервью кинорежиссер Эмир Кустурица сетовал на то, что современное западное искусство перестало затрагивать главные вопросы — вопросы о смысле жизни (и это заставляет его как художника почти гордиться своей «несовременностью»). Искусство, которое задается этими вопросами, Кустурица называет христианским. Это, конечно, очень широкое применение термина, но режиссер прав: как можно в искусстве ставить вопросы о смысле жизни без серьезного обращения к теме Бога? Кустурица, видимо, полностью осознал, что без возвращения к вере в Бога не может дальше заниматься христианским (в его определении и вообще) искусством. Недавно он объявил, что принял Православие, которое — как он обнаружил в результате целенаправленного изучения духовных корней своих предков — было религией, питавшей эти корни.

ЖАЖДА УСЫНОВЛЕНИЯ

В литературе снова должен зазвучать напряженный диалог с Богом, которого станут воспринимать со всей серьезностью. Кто сегодня способен начать такой диалог? Вряд ли это Паланик! Если Диогена Синоптского, жившего в кувшине, какие обычно греки устанавливали вместо надгробий, и бывшего древнегреческим панком par excellence (в том смысле, что он дошел до предела в деле разоблачения всех «притворных ценностей» современного ему общества), Платон назвал Сократом, сошедшим с ума, то Паланик — это сошедший с ума Екклесиаст. Но литературе сегодня скорее нужен новый Иов (или новый Кьеркегор?), который взревет от боли за весь мир, но чей экзистенциальный бунт против Бога будет пропитан не цинизмом, а лютой, как смерть, жаждой усыновления.

КТО?…

Для этого потребуется художник, который, подобно Кустурице, не боится выпасть из обоймы «современности». Это должен быть человек, который, подобно Гребенщикову, руководим в своем творчестве не коммерческим успехом, а поиском чего-то большего. У Гребенщикова десятки (если не сотни) песен, которые посвящены его духовному опыту и даже прославляющих объект его веры. И его очень мало интересовало мнение советских идеологов от искусства, когда он писал и исполнял эти песни. И пусть тот, от которого Гребенщиков «не может оторвать глаз», больше похож на «черта с серебряным ртом», и притом индуистского происхождения, чем на Бога Достоевского, чей рот был в крови от побоев, а не в серебре (но это тема для отдельного разговора), — это подтверждает одну истину: без духовного измерения вырождается человек, его искусство и человек в произведениях искусства.

ОСКОЛКИ ОБРАЗА И ПОДОБИЯ

Так рождается мир произведений Паланика, мир, в котором человек — это демон, ужасающий сам себя и не имеющий никакого выхода, а потому, отвергающий любую «иллюзию», готовую обмануть надеждой на исцеление. «Скажи мне, что я — бесчувственная скотина, — умоляет главный герой романа «Удушье». — Не давай мне надежды на то, что во мне есть хоть что-то доброе».
И все это при молчаливом определении Бога, обрекшего мир на такую судьбу. Бога, который ничем не лучше дьявола.
Так цельные и верные личности у Кундеры (если их можно так охарактеризовать) понуждаемы к неестественному для них внутреннему разделению на душу и тело ради того, чтобы приблизиться к такому же расчлененному внутреннему миру своих возлюбленных, постараться слиться с ними, живя по их правилам. Но все их существо противится идее, что любовь относится лишь к душе, а тело — это только объект для страсти, стало быть, реализация страсти к телам других людей не является изменой душе того единственного, которого любишь. И когда они разрывают себя на душу и тело, стремясь отбросить «старомодную» цельность, стыдливость и верность, и решаются на измену, они обнаруживают, что с самого начала были правы: в этой измене они теряют себя, так и не обретя тех, ради кого шли на измену.
Любопытно: в свободе от цельности обнаруживалась удивительная легкость. Но эта легкость была невыносимой (роман «Невыносимая легкость бытия»).
И во всем этом Богу практически нет места.

БОГОСЛОВИЕ ТУПИКА

Впрочем, любители творчества чешского писателя могут возразить, указав на то, что, не считая «Неспешности», в романах Кундеры все-таки много богословия.
Это верно. Более того, Кундера неплохо знает Библию. Но его богословие вращается по кругу. Оно всегда заканчивается тупиком, успев сделать лишь один шаг, — Божье создание вопиюще ущербно и противоречиво (существует непреодолимое противоречие между человеческой душой и человеческим телом), и мы все — рабы этой ущербной необходимости. Поэтому продолжать богословствовать бессмысленно. Продолжить могла бы лишь вера и внутренняя невозможность не преследовать этого Бога. У слов «преследовать» и «следовать» много общего. Но Кундера слишком занят бытием человека, чтобы обратить внимание на Бога. В этом преследовании он не видит ни смысла, ни возможности («Подлинность»).
Кстати, также хорошо Библию знает и Паланик. И богословие в его книгах такое же одношаговое, окончательно и бесповоротно тупиковое, как и у Кундеры.
Так рождается фантастический реализм Виктора Пелевина, где под покровом обычной жизни происходят причудливые и таинственные происшествия, героями которых становятся все те же обычные люди, повязанные одной чудовищной игрой — игрой на слабостях друг друга. Человек — существо манипулирующее и являющееся объектом для манипуляции, — вот антропология романа «Generation «П». А мир — это Вавилон. В самом буквальном, историческом смысле слова.
И Пелевин тоже благополучно обходит Бога стороной.

А может, нам не нужно исцеление? Пусть человеческая жизнь продолжает считаться в сущности лишь смесью секса с тщеславием, а мы будем продолжать праздновать свою потерянность?